«Школа волшебства» и другие истории - Михаэль Андреас Гельмут Энде

имеешь в виду?

– Случается, – радостно прочирикал Карлхен, – что властелина свергают. Например, во время революции. А когда властелин свергнут, тогда, естественно, сносят и его памятник. Потому что если кто-нибудь покусится на памятник властелина, который еще не свергнут, то его, разумеется, немедленно посадят в тюрьму или казнят. Разве что он успеет убежать.

– Минуточку, – остановил его Норберт, – объясни.

– Ах, – небрежно промолвил Карлхен, – не беспокойся об этом, толстячок. Кому нынче свергать тебя? Или твой памятник, что, как я уже говорил, одно и то же. Разве что ты сам себя свергнешь.

– Каким образом? – растерялся Норберт. – Что значит «сам себя свергнешь»?

– Если ты, к примеру, спустишься с постамента, – ответил Карлхен, – то тем самым свергнешь свой памятник. Далее одно из двух: либо ты ещё властелин, либо уже нет. Если ты свергнешь себя как властелина, тебе придётся себя казнить, потому что во время революций действуют именно так. Но если ты свергнешь свой памятник, то, будучи властелином, ты тоже должен будешь себя казнить, разве что успеешь сбежать до того, как сам себя арестуешь. Это же ясно как апельсин!

– Проклятие, – пробормотал Норберт, – я и не представлял, насколько это обременительно.

– Н-да, – подтвердил Карлхен, – поэтому-то лишь выдающиеся личности и удостаиваются памятников. Однако у тебя теперь уйма времени, чтобы как следует всё обдумать. Прощай, толстячок! А я поищу себе другое пристанище, где смогу спокойно заниматься своим ремеслом. Ведь одним тобой сыт не будешь.

С этими словами волоклюй улетел, и его щебет звучал подобно звонкому смеху.

А Норберт Накендик остался стоять памятником самому себе, не осмеливаясь пошевелиться.

Небо окрасил вечерний закат. Вот уже звёзды над степью горят… Дымка растаяла вместе с зарёй. Степь задремала в полуденный зной.

Норберт стоял и стоял, точно вылитый из бронзы, устремив в будущее победоносный взгляд, хотя был близорук. Он был очень доволен тем, что обладал памятником.

И так он простоял несколько дней и ночей, погрузившись в дремоту. Он многое бы отдал за то, чтобы хоть одним глазком взглянуть на себя со стороны, если уж не осталось никого, кто мог бы им восхищаться. Несомненно, он представлял собой грандиозное зрелище!

Однако мало-помалу он начал испытывать голод, весьма, надо заметить, сильный голод, можно даже сказать, невыносимый голод.

«А что, если я быстренько спущусь вниз, – подумал он, – и набью полный рот травы? Никто ведь этого не увидит».

Но в ту же секунду он ужасно испугался самого себя. Ведь подобный шаг означал бы, что он собирается свергнуть собственный памятник или скорее себя как властелина. Или кого там ещё? Он принялся мучительно думать.

Небо окрасил вечерний закат. Вот уже звёзды над степью горят… Дымка растаяла вместе с зарёй. Степь задремала в полуденный зной.

Норберт стоял на каменной глыбе и старался привести свои мысли в порядок. Итак, если он сойдёт вниз, то сам себя свергнет. Если он свергнет себя как памятник, тогда, как властелин, он должен арестовать самого себя и казнить. Разве что он даст дёру, прежде чем как властелин это заметит. Но так дело не пойдёт. Если же он свергнет себя как властелина, то ему придётся удирать от самого себя как мятежнику, в противном случае он схватит самого себя и казнит. Но может ли он сбежать, сам того не заметив? Так тоже ничего не получается. Стало быть, ему не остаётся ничего другого, как неподвижно стоять здесь, иначе случится беда.

Но, поскольку отчаянное чувство голода от этого решения ничуть не уменьшилось, в Норберте Накендике начало медленно нарастать недоверие, недоверие к самому себе. Неужели он стал своим злейшим врагом? Может, он до сих пор просто не замечал этого? Он решил на всякий случай зорко присматривать за собой и ни на секунду не выпускать себя из виду, даже во время сна. Ах, он готов был с собою разделаться!

Норберта Накендика действительно